не прошло и 5 лет, как я наконец-то перевела ещё одно стихотворение джеральда стерна, совершенно прекрасное (по кр мере, в оригинале)

Странная благодать

Я пнул ногой клочок кожи; на нём есть коготь,
а остальное — небо. Пусть его схоронит эскулапова трава,
и трава пусть схоронит траву.
...Здесь нет
ни крохи жизни — как будто в коже
может быть жизнь. Эскулапова трава рассыпает свои семена,
чтобы укрыть тело — здесь жир, и
перья на когте. Сок, наверное,
кошачий сок, сок травы. Стручки
пусты, в них нет влаги, только белый
осадок, сухой и рыхлый. Позволь
ногтю схоронить ноготь, позволь шлему
кого-то по имени Кнут схоронить шлем кого-то
по имени Сай или Кир. Безмятежность прошла,
сознание опустело, сменив одну форму восприятия
на другую. Я поднял его,
оно похоже на футбольный мяч, что-то среднее между
сухим языком и мячом. Наношу
идеальный удар с полулёта1, коготь за когтем — в Пенсильвании
по сей день бьют по мячу именно так. Существо моё
становится всё безразличней; может, отсюда — моя смелость,
хоть что-то, чем можно прикрыться. Я всё ещё замираю
при виде трупа, коварного мертвеца,
который прикидывается живым и всё лежит там,
зажав руку меж бедёр или подняв лапу
против света. Позволь забившейся глотке
схоронить забившуюся глотку, позволь запястной кости
схоронить запястную кость. Если кто-то носит имя Сай,
пусть кто-то зовётся Кир, пусть он бежит,
как бежал Кнут. В тринадцать и четырнадцать лет
я проводил дни в парке Шенли Овал —
бегал, пока не стемнеет. Я был один
на беговой дорожке — в милю или четверть мили длиной? —
Я знаю, всё так же стоят пустыми трибуны,
как и в те дни, когда мимо них по дуге проносились лошади.
И забор стоит невредим. Позволь тёмноволосому мальчику
с вытянутым лицом придти и встать у ограды, пусть он
зачешет налево пряди волос, пусть
утрёт пот, потом взглянет на луну,
поджидая отца; он будет ждать
всю жизнь. На плечо упадёт бурое семечко,
слетевшее с растения за оградой,
легче самой жизни — оно летело, чтоб приземлиться там,
куда принёс его ветер. Дотянувшись до ветки дерева,
он ломает её. Стручки с семенами совершенны,
как округлые каноэ, челны с изящным носом и рёбрами,
которые скрепляют шелковистые бока. Кружилась голова, —
казалось, это из-за бега, — и он останавливался на обочине
или под деревом, прислушиваясь к ощущениям —
иногда позволяя себе это тайное удовольствие. Оно и теперь со мной.
Кто — футбольный мяч, он или я? Кто — кот? Я или он?
Сказано о «сыне человеческом»; что это значит?
У него нет ни ортопедического матраса, ни кровати из Sears. Позволь мне быть отцом
и схоронить себя самому. Следуй за мной. Мы сидим
на деревянных ящиках. Мы поём,
хоть у нас нет лёгких! Позволь морскому коньку
схоронить морского конька, пусть он умрёт, стоя смело.
У лисиц есть многоквартирные дома, у птиц — эскулапова трава,
а у моего бедного сына нет кровати; мы с ним
храпим во сне, только не говори никому. В моём возрасте
я уже не смогу начать вторую жизнь, где мне найти
другую жену — в аэропорту, что ли? Как я буду стоять в очереди
за работой и в который раз снова сражаться за воздух? А что, если
придётся покупать новую мебель? Здесь внутри — кот. Я люблю его
за то, что он умер. Здесь — способ швырнуть чемодан сотрудникам
аэропорта, отвести ногу назад — и пинком на весы, на нём много
багажных бирок, внутри книги и нижнее бельё, и кот
в бешенстве, здесь эскулапова трава, её наносит ветер
и укладывает, как теплоизоляцию, на зубные щётки, она падает, словно снег,
в самые дальние карманы, здесь зубная паста, и крем Neutrogena,
и таблетки Solex; здесь часы, которые я купил в Сиене — немецкие
часы Peter, с тремя звёздочками, похоже, сороковых годов; они
тикают как старинная бомба, размер — идеальный, немного
облупилась краска, это второе сердце для кота,
и после целого дня странной благодати
ещё одно сердце для меня.