книжечка беньямина о кафке вкупе с теплом на улице встряхнула и оживила, разворошила затёкшую голову. люблю их обоих безумно, бедных неудачников.
по-настоящему хочется разобраться, и ещё хочется заняться диссером, хочется увидеть и послушать л.
заранее щемит от того, что всё получится не так хорошо, как хотелось бы, но желание от этого не исчезает.
отрывочки из беньямина:

... с приходом Мессии, о котором один великий раввин некогда сказал: он не станет изменять мир всею своею мощью, он лишь чуть-чуть подправит его в мелочах.

[У Кафки и Пруста] субъект приобретает защитную окраску планеты, которой в грядущих катастрофах суждено поседеть от ужаса.

Само собой разумеется, "Процесс" - произведение неудавшееся. Он представляет собой чудовищную помесь между сатирической и мистической книгами. Сколь ни может быть глубока перекличка между обоими этими элементами - могучая буря богохульства, проходящая через средневековье, это доказывает, - они не в состоянии соединиться в одном произведении, не запечатлев у него на лбу клеймо неудачи. ... богохульственный пуант "Процесса": жизнь, которой человека наделяет Бог, есть наказание человеку за забвение, однако сам процесс наказания только мешает человеку что-либо вспомнить.

размышления беньямина о кафке оказались поразительным образом витальными - более витальными и светлыми. чем предполагалось. соглашаясь вроде бы с гершоом шолемом в переписке, он всё-таки идёт совсем по другому пути и находит у кафки совсем другое. шолем-то как раз делает вполне ясные и очевидные выкладки:

Я бы тебе в этой связи посоветовал любое исследование о Кафке выводить из книги Иова или по меньшей мере из рассуждения о воз­можности существования божественного приговора, ко­торый, на мой взгляд, и является единственным предме­том творчества Кафки, как темы художественного произведения. С этих же точек зрения, по моему мнению, надо описывать и языковой мир Кафки, который в смыс­ле его родства с языком Страшного суда можно считать каноническим, если иметь в виду прозу. Мысли, кото­рые я много лет назад высказал в своих, известных те­бе, тезисах о справедливости, в приложении к языку ста­ли бы главной путеводной нитью моих рассуждений о Кафке. Как можно, будучи критиком, что-то говорить о мире этого человека, не поставив в центр проблемати­ку учения, именуемого у Кафки законом, для меня бы­ло бы загадкой. Так должна бы, наверно, если она вообще возможна (вот она — заносчивость гипотезы!!!), выглядеть моральная рефлексия галахиста, который попытался бы создать языковую парафразу божественного приговора. Здесь нам вдруг явлен в языке мир, в котором нет и не может быть избавления — пойди и растолкуй всё это го-ям! Полагаю, в этом пункте критика твоя будет ничуть не менее эзотерична, чем ее предмет: никогда и нигде свет откровения не горел столь же беспощадно. Это и есть те­ологическая тайна совершенной прозы. Ведь потрясаю­щая фраза о том, что Страшный суд — это скорее сослов­ное право, если не ошибаюсь, тоже именно Кафке принадлежит.

очень точное, из письма беньямина:

Вот почему у Кафки ни о какой мудрости больше и речи нет. Остаются только продукты ее распада. Таковых продукта два: это, во-первых, молва об истинных вещах (своего рода теологическая газета сплетен и слухов, повествующая о кривотолках и давно забытом); второй продукт этого диатеза - глупость, которая хоть и без остатка растранжирила присущее мудрости содержание, но зато рьяно собирает и бережет все то внешне достоверное и привлекательное, что разносится молвою во все стороны. Глупость - это сущность всех кафковских любимцев, от Дон Кихота и недотеп-помощников до животных. (Быть животным для Кафки, очевидно, означало нечто вроде стеснительного отказа от человеческого образа и человеческой мудрости. Это та же стеснительность, что не позволяет благородному господину, оказавшемуся в дешевом кабаке, вытереть поданный ему нечистый стакан.) Во всяком случае, для Кафки было бесспорным: во-первых, что на помощь способен только глупец; и, во-вторых, что только помощь глупца и есть настоящая помощь. Неясным остается только: достигает ли вообще эта помощь людей? Или она способна помочь скорее только ангелам (сравни раздел VII на с. 209 в биографии Брода, где говорится об ангелах, для которых найдется дело), чья жизнь тоже идет иначе. Ибо, как говорит Кафка, в мире бесконечно много надежды, но только не для нас. Эта фраза и вправду отражает надежду Кафки. В ней - источник его светлой веселости.

два (сопрягаемых вполне) варианта интерпретации животных мотивов
1) вариант крафта:
В моем понимании все его истории с жи­вотными - скорее подсобное средство для изображения непостигаемости эмпирическо-метафизических взаи­мосвязей
2) вариант беньямина:
звери - вместилища забвения, не ведающие законов этого мира
адорно, кстати, мыслит немоту животных как нечто позитивное, как ступеньку к высокому/хорошему/освобождающему, т.е. музыке

замечание адорно о жестах и театральности:
этот всемирный театр, поскольку играют в нем только для Бога, не терпит никакой точки зрения извне, для которой он был бы всего лишь сценой; как невозможно, по Вашим собственным словам, повесить в раме на стене настоящее небо вместо картины, столь же мало возможна и сама сценическая рама для такой сцены (разве что это будет небо над ипподромом), а посему к концепции мира как "театра" избавления, в самом безмолвном подразумевании этого слова, конститутивно принадлежит и мысль, что сама художественная форма Кафки (а отрешившись от идеи непосредственной поучительности, как раз художественную форму Кафки проигнорировать никак нельзя) к театральной форме стоит в крайней антитезе и является романом.

хельмут кайзер о произведениях кафки:
В замкнутости своего символического содержания сопоставимы со сказками и мифами.

по брехту:
у кафки - одна-единственная тема: изумление человека, который сам по себе по неизбежности вынужден реагировать на почти непостижимые изменения бытия, которыми дают о себе знать проявления законов диалектики